Если ребенок не хочет слушать ваших советов при выборе будущей профессии, подумайте, не является ли это следствием вашего на него давления и одновременно лучшим способом выпорхнуть из ваших «медвежьих объятий»
— И главное, главное — я ведь все это сама, своими руками и сделала! — женщина, назвавшаяся Ириной, то сокрушенно качала головой, то останавливала это качание, в отчаянии вцепляясь пальцами в пышную прическу.
Я уже знала, что у нее и мужа один сын по имени Иван. Ивану сейчас 16 лет, он учится в десятом классе.
По всей видимости, с ним случилось что-то ужасное, но что именно — я пока не понимала.
— Иван бросил школу? — спросила я наугад.
Женщина, не поднимая лица, отрицательно помотала головой.
— Он чем-то заболел?
Опять отчетливое «нет».
— Вляпался во что-то криминальное? — Последнее мое предположение выглядело совсем уж странным, ибо как совершенно социально адаптированная на вид мать могла бы этому поспособствовать, а уж тем более «сделать это своими руками»?
Снова ожидаемое отрицательное качание головой.
— Да расскажите уже, что там у вас!
Рассказ ее был странноват, но по-своему весьма забавен и показателен. Несколько раз я ловила на своем лице улыбку, но гасила ее из уважения к переживаниям собеседницы — совершенно искренним.
И Ирина, и ее муж закончили Политех. Там и познакомились, но поженились лишь спустя восемь лет после окончания института, случайно возобновив старое студенческое знакомство, которое вдруг, неожиданно для обоих, переросло в роман. Муж Ирины и сейчас работает по специальности и является весьма востребованным, она же, слегка переучившись, занялась экономикой и сейчас занимает высокую позицию в не очень крупной фирме.
Через два года родился их единственный сын. Какие именно надежды возлагали на Ваню амбициозные и образованные родители, я думаю, всем читателям понятно, разжевывать не надо.
Ребенок был здоровый и милый, но звезд с неба не хватал.
Развивали. В три года отец пытался играть с ним в логические блоки Дьенеша и учить читать по карточкам Глена Домана, но ребенок абсолютно никакого интереса к блокам и карточкам не проявлял — любил лопать мыльные пузыри, разбивать лед на лужах, качаться на качелях и катать с горки машинки — как, в общем-то, трехлетнему ребенку и положено.
Потом было еще всякое — подробно рассказывать не буду, потому что скучно.
Но в результате все-таки удалось подготовить Ваню к гимназии.
В начальной школе Ваня учился даже неплохо — с плотной, как респиратор на лице, помощью мамы и папы. Сопротивляться не пытался, дышал аккуратно. Имел друзей отнюдь не из «элиты» класса (что родителей, конечно же, расстраивало), учительнице нравился, потому что характер имел легкий и дружелюбный. В средней школе у Ирины и ее мужа возникли идеи об учебной самостоятельности сына — «он сам должен отвечать», «он должен понимать, что учится для себя», «у него должна быть собственная мотивация» и все такое прочее. Откуда все это у Вани вдруг возьмется в сложившихся обстоятельствах, никто не задумывался.
Однако к концу пятого класса были предприняты усилия «предоставить сыну самостоятельность». Успеваемость резко скакнула вниз. Классный руководитель «указала на проблемы». Родители «спохватились», нажали на Ваню, «сели» с ним и к концу года все более-менее исправили. Потом эти качели повторялись еще не раз, парень привычно «запускал» учебу, прекрасно зная, что самому напрягаться и контролировать процесс не надо, связка «учитель — родители» в нужный момент прибежит, наорет, надавит на него с нужной силой, предоставит ресурсы, и все как-то образуется.
Однако общий тренд оставался нерадостным: гимназическая программа становилась все сложнее, Ваня учился все хуже. Родители пытались внушать, грозить, запугивать, но получалось плохо — Ваня им то ли не верил, то ли просто не очень боялся. «Тебя выгонят из гимназии!» — «Ну выгонят». — «Ты не сможешь поступить в институт!» — «Ну не смогу». — «Ты пойдешь в армию!» — «Ну пойду». — «Ты не найдешь интересной работы и будешь работать дворником!» — «Ну посмотрим». Однако на психосоматическом уровне наезды, кажется, действовали: у всегда здорового Вани вдруг появились тики и экзема. Ходили к специалистам. Специалисты прописали мази и таблетки и все в один голос сказали: отстаньте от парня, с ним все в порядке.
В конце концов родители сели за стол, устроили мозговой штурм и пришли к в общем-то верным выводам:
— Мы всегда все решали и почти все делали за него. У него всегда все было. Ему реально не для чего напрягаться. Он просто не знает, что это такое, зачем нужно, в чем радость и ценность преодоления и т. д. И поэтому он такой никчемный и ни в чем не заинтересованный.
Поделились своими выводами с Ваней. В заключение хором, пафосно произнесли хрестоматийное: ты не знаешь, что такое неквалифицированный физический труд, ты даже кровать за собой заправить не можешь! Вот станешь дворником…
Не знаю, на какую реакцию они рассчитывали, но давно уже апатично-вялый Ваня вдруг оживился и сказал:
— А я хочу попробовать, мне уже 14, можно мне дворником?
Родители переглянулись.
— А пусть попробует! — сказал отец.
— Согласна! — сказала Ирина.
Как найти подход к ЖЭКу с его дворниками, родители не сообразили. Но Ирина работала в небольшом офисном центре недалеко от дома, вокруг которого имелась довольно большая дворовая территория. По случаю была знакома с главным администратором, к ней и пошла. Объяснила ситуацию. Женщина (у самой двое сыновей с проблемами) отнеслась к инициативе отчаявшихся родителей с пониманием и одобрением:
— У нас есть две ставки, на полторы работает Фатима, вот ей в помощь на полставки и дадим вашего Ивана. Она ему и покажет, и научит. Только ведь это надо будет в полшестого вставать, чтобы до школы убрать, он понимает?
— Поймет! — решительно сказала Ирина. — А когда поймет, на все, что ему на блюдечке приносят, по-другому и взглянет.
— Абсолютно, вот абсолютно с вами согласна! — закивала администраторша.
С понедельника Ваня вышел на работу помощником дворника.
С тех пор прошло два года.
***
— Он до сих пор работает? Я правильно вас поняла?
— Правильно. Фатима в прошлом году родила третьего ребенка, они с ней друг друга все время подменяют и деньги делят в соответствии.
— Ваня учится в школе? И даже как-то перешел в десятый класс?
— Да, перешел. Да, учится. Правда не в гимназии, а в обычной дворовой школе.
— И как оценки?
— Тройки, четверки.
— Он учится сам?
— Сам. Нас он к своей учебе не подпускает. Из своей зарплаты выделяет нам деньги «на еду».
— Так что же вас не устраивает?! У вас же все получилось! Он сам за все отвечает…
— Это как будто не наш сын!
— В каком смысле?
— Ему нравится работать дворником! У него нет амбиций, идей, творческих мыслей, он ничего не хочет. Он говорит как будто издалека, как человек из другого, какого-то докоперниковского мира. На праздник его куда-то звали резать барана — мы не пускали, он хлопнул дверью и ушел. Мы боимся, что он примет ислам.
— Я хочу поговорить с Ваней. Если он согласится.
***
Ваня высокий, хорошо сложенный, светловолосый, спокойный. На запястьях и за ушами следы экземы.
— Мне действительно нравится работать дворником. Мне раньше все время казалось, что я сплю. Как будто дымка и в ней ходишь и делаешь что-то. Даже не неприятно, но странно. Просыпался немного, когда играл в компьютерные игры с друзьями. Но и там — они все хотели выиграть, а я — нет. Я не знаю, почему так. Я как будто ожил, когда стал работать. Мне сразу понравилось. Можно сказать — эстетически. Во все времена года. Я же рассветы вижу, когда тихо еще, свежо и никого нет. Как шуршит лопата, когда сгребает снег. Разбивать лед. Когда листья осенние сгребаешь в кучу, они такие разноцветные и так остро и сильно пахнут. И дождь — гонишь воду к люку метлой, а она пенится. А когда трава и листья пробиваются — я же раньше жил и не видел этого. И даже мусор — это как будто такой рассказ про то, что было, как люди жили. И когда все уже убрал — идешь, смотришь, или на лавочке сидишь — красиво. И люди разные, интересные — ты их тоже видишь, как в кино, только по-настоящему. Я со многими познакомился.
— Ирина боится, что ты примешь ислам. И этот баран…
— Баранов убивать мне не нравится, я поехал, чтоб их не обидеть. Это доверие, его нарушать нельзя, вы понимаете? Фатимы младший сын позавчера сказал первый раз — Ваня. А старшему я с уроками помогаю. Ислам… не знаю пока. Я думаю. Мне хорошо. Все куда-то бегут, чего-то боятся. А у меня этих проблем нет. Знаете, почему я к вам пришел?
— Нет. Почему?
— Мама думает, что это она во всем виновата — ну что устроила меня тогда дворником, и я теперь не подпрыгиваю как все — сдать ЕГЭ и в хоть какой, но институт. А на самом деле это вы виноваты, — и лукаво-извиняющаяся улыбка.
У меня прямо челюсть отвисла. Это еще что?
Я воспитана как литературоцентричный человек, поэтому сразу стала вспоминать: не воспевала ли я где-нибудь в своих повестях и романах профессию дворника? Вроде нигде никогда, только в очень ранней повести мама одного из главных героев была дворником, но когда эту повесть издали, мать Вани еще ходила в начальную школу. Исключено!
— Мы у вас с мамой были, когда я чесался и дергался, — пояснил Ваня. — Вы не помните, конечно. А я запомнил. Вы тогда сказали: ты чего-то очень боишься. Я не знаю чего, и ты мне не говоришь, не можешь или не хочешь. Это твое право. Но есть прием: представь, что самое страшное уже случилось, и подробно вообрази, что ты будешь тогда делать. У тебя должен быть план, это заставит страх несколько отступить.
Меня всегда пугали самым страшным: ты станешь не таким, как мы хотим. Как все нормальные люди. Ты станешь дворником. Что это — быть дворником? — думал я. — Как это? Действительно страшно? А потом у меня появился план.
— Но я-то говорила «вообразить».
— Что ж, я пошел дальше, — улыбнулся Ваня. — Вы мне еще что-нибудь скажете?
— Пожалуй, остерегусь, — ухмыльнулась я и, подумав, прочитала ему Кольриджа в переводе Лозинского:
«Ты всякое полюбишь время года:
Когда всю землю одевает лето
В зеленый цвет. Иль реполов поет,
Присев меж комьев снега на суку
Замшелой яблони, а возле кровля
На солнце курится; когда капель
Слышна в затишье меж порывов ветра
Или мороз, обряд свершая тайный,
Ее развесит цепью тихих льдинок,
Сияющих под тихою луной».
— Офигенно! — помолчав, сказал Иван. — Может, он тоже дворником работал?
Источник: Екатерина Мурашова, https://snob.ru/entry/190057/
Взрослые часто объявляют свои неудачи следствием психологических травм, полученных в детстве. Катерина Мурашова размышляет о ценности детского опыта и ответственности взрослых за свою жизнь и приглашает к дискуссии.
Обычно я пишу просто истории из жизни. В конце концов, это то, что у меня лучше всего получается. Но иногда какая-то тема задевает за живое и мне хочется поделиться ею с вами, уважаемые читатели. И если получится, вместе поразмышлять. Сегодня как раз такой случай.
Ко мне приходит довольно много взрослых молодых и не очень молодых людей (от 20 до 40 лет). У кого-то из них есть дети, и они приводят их с собой и начинают говорить о них, а кто-то прямо так и заявляет: я знаю, что все дело во мне, и хочу говорить о себе.
Я, разумеется, сразу соглашаюсь. Потому что у детей лет до 10–11 действительно, как правило, нет никаких отдельных психологических проблем — только вписанные в контекст семьи. Да и потом нерешенные проблемы родителей на детей очень даже влияют.
В последние годы приходят ко мне и молодые, и вполне зрелые люди, у которых еще нет ни семьи, ни детей.
И вот все эти люди начинают рассказывать о себе. Иногда их рассказы звучат удивительно литературно, как будто они рассказывают все это далеко не в первый раз. Иногда даже кажется, что они просто цитируют отрывки из художественных произведений второй половины ХХ века или пересказывают содержание зарубежных киносериалов того же периода.
Вот примерные образцы таких рассказов (каждый слеплен из десятка очень похожих друг на друга):
«Моя мать никогда меня не хвалила. Максимум, что от нее можно было услышать: “Ну, нормально…” Она много работала, чтобы прокормить нас с сестрой, на трех работах, папа тогда потерял работу и пил, да, это была перестройка. А я был очень зависим от похвалы. Когда меня поощряли, я готов был горы свернуть. У меня в детстве было много способностей, это и учителя все говорили. Но если меня не поощряли, мне становилось все равно. В результате я поступил в один институт, бросил, потом в другой, и его тоже не закончил…»
«В моей родной семье не было принято говорить о чувствах. С матерью у меня всегда были сложные отношения. И сейчас они такими и остаются. То есть формально у нас с ней все хорошо: она мне и с дочкой помогает, и подарки на праздники, и я не забываю о ее здоровье спросить. Но тепла, понимаете, тепла нет. Вот как я знаю, другие девочки, женщины всем могут с матерями поделиться, все рассказать, обсудить, получить поддержку, у меня этого не было никогда. Она даже не обнимала меня. И сейчас не обнимает, только внучку — с ней она ласковая даже, да. Но ведь и я сейчас, в сущности, не могу к ней притронуться — с трудом себе это даже представляю. А мы же — мать и дочь. И я от этого всегда очень страдала, мне не хватало этого. И сейчас еще не хватает, хотя я понимаю, что теперь я уже взрослая, сама мать. И что самое страшное: в результате я сама получилась совершенно закрытая в смысле чувств (даже муж обижается) и теперь начинаю чувствовать такое же отчуждение в подрастающей дочке!»
«Мои родители умерли. Как я понимаю умом, они были умными, достойными людьми, их друзья, коллеги до сих пор с уважением их вспоминают. Мне кажется, что они вспоминают кого-то другого, не тех людей, которых помню я сам. Мать и отец были замкнуты друг на друге. Я все время чувствовал, что я им мешаю. Иногда, особенно в раннем детстве, мне казалось, что они с трудом выносят мое присутствие. Я пытался быть хорошим, но у меня не получалось — я был неуклюж, близорук, страдал хроническим насморком и постоянно хлюпал носом. До сих пор помню, как мать брезгливо поднимала бровь и говорила: “Кирюша, но есть же платок…” Когда я видел по телевизору красивых, смышленых, ловких и загорелых мальчиков, я думал: вот бы моим родителям такого сына. С тех пор я значительно изменился: вырос, похудел, избавился от насморка, защитил диссертацию, ношу контактные линзы, но почему-то все равно уверен, что я везде лишний и всем мешаю».
«У меня очень плохие отношения с моей дочерью-подростком. Мы совсем не понимаем друг друга, жутко скандалим, во время скандалов говорим друг другу совершенно невозможные вещи. Потом она плачет в своей комнате, я пью валерьянку. Это ужасно, но при этом это калька моих собственных отношений с матерью во время моего взросления. Мать никогда даже не пыталась меня понять, все встречала в штыки, я до сих пор помню, как она мне заявила: “Если у тебя будет кольцо в носу, ты мне не дочь!” Она и сейчас не пытается как-то наши отношения наладить, просто пользуется мной, ведет себя как последняя эгоистка и очевидно подливает “масла в огонь” в наших с дочерью конфликтах, поддакивает ей, может быть, даже настраивает против меня. Иногда мне кажется, что ее все это развлекает. Ужасно так говорить про собственную мать, но она исковеркала всю мою жизнь, мои отношения с мужем тоже отчасти из-за нее распались, я все время нервничала, он говорил: да плюнь ты! — а я не могла и на нем срывалась, и в конце концов он сказал: “Ну и живи всю жизнь, выясняя отношения, коли тебе так нравится. Но без меня”».
Роль так называемых «детских травм» здо́рово преувеличена. И для некоторых людей является вредной индульгенцией, позволяющей оправдывать собственное жизненное неустройство. «Я рос в любви. Это была такая семейная позиция, она прямо озвучивалась: ребенок должен расти в любви, принятии и понимании. Все, что я хотел, мне покупали. Все, что я делал, одобрялось. Все мои рисунки были “интересными”, поделки “оригинальными”, корявые стишки, которые я писал в детстве, — “талантливыми”. Я верил, что я всем важен и интересен. Если у меня отбирали игрушку, родители вступались за меня. Если меня прогоняли сверстники, взрослые говорили: они просто не дотягивают до тебя по уровню и не понимают сложных сюжетных игр, которые ты им предлагал. Когда моя первая учительница сказала матери, что я прекрасно подготовлен к школе в интеллектуальном аспекте, и главное, чему мне сейчас надо научиться, — это молчать и слушать других, меня забрали из этой школы на следующий же день. “Она пыталась подавить индивидуальность нашего ребенка! Сделать из него марионетку! Заставить его быть как все!” — рассказывала потом мама. Вы ведь понимаете, с какими сложностями я столкнулся по мере взросления? Меня приучили, можно даже сказать “посадили на определенную дозу” принятия, и теперь мне всю жизнь его мучительно не хватает. У меня не складывается личная и профессиональная жизнь. Моя бывшая жена препятствует моим встречам с нашим сыном. Вы уже пятый психотерапевт, которому я все это рассказываю».
Что общего во всех этих разных жизненных историях? Что их объединяет? Абсолютно взрослые люди объясняют свои сегодняшние проблемы тем, как неправильно вели себя их родители. Причем ни у кого из них в детстве не было строго витальных проблем — голода, холода, сиротства, физического насилия, угрозы безопасности. Все их разнообразные проблемы из категории тех, которые мы называем «психологическими». Кому-то не хватало тепла и принятия, у кого-то был его избыток. Кого-то не научили молчать, а кого-то — говорить о своих нуждах, и так далее. Как вы понимаете, примеры можно было бы множить и множить.
Традиция «постфрейдовской» цивилизации, докатившаяся к нам в самом конце ХХ века. Все наши проблемы родом из детства. Избавиться от них невозможно, разве что полежав на кушетке психоаналитика — два раза в неделю в течение пяти лет.
Безусловное завоевание цивилизации: каждый человек — личность. Он больше не является винтиком, членом партии, рабом божьим и т. д. Стало быть, и ответственность на нем самом? За него, за все, что с ним происходит, за то, как он живет, как и какие проблемы решает (или не решает), отвечает не бог, не партия, не государство. Он сам и отвечает.
Отлично. Достойно. Но вот вдруг откуда-то вылезает: я сейчас (лет в 30–40) такой, потому что у меня была холодная мать. Или — деспотичный, авторитарный отец. Или еще хлеще: я не стал тем-то и тем-то, потому что родители не настояли.
Я, безусловно, не знаю истины в последней инстанции и готова с интересом выслушать возражения, но мне кажется, что роль так называемых «детских травм» в нашей сегодняшней культуре здо́рово преувеличена. И для некоторых людей фактически является вредной индульгенцией, позволяющей оправдывать собственное жизненное неустройство. Существуют ли эти травмы и вообще «проблемы из детства»? Безусловно, да. Каждый из нас однажды выходит из детства и несет с собой не только инсайты, навыки, опыт любви, образование и т. д., но и узелок проблем на палочке. У кого-то он побольше, у кого-то поменьше. Но ведь потом мы годами, десятилетиями — взрослые, самодостаточные, отвечающие сами за себя личности. Так и давайте отвечать?
В заключение очень простая методика, которую я рекомендую приходящим ко мне на прием людям с «проблемами из детства». Говорят, некоторым неплохо помогает.
Я ведь уже говорила про узелок? Ну так вот. Представьте, что вы вместе с узелком (или рюкзаком, если вам так удобнее) вышли из города. Взошли на пригорок и последний раз обозрели покинутый город целиком. Посмотрите на него внимательно, запомните его таким, с пригорка. Он прекрасен и ужасен одновременно, имя ему — Детство.
Но вы уже не там. Теперь положите на землю узелок или рюкзак, присядьте на пригорке, взгляните на окружающий пейзаж, если надо, подправьте его (он должен быть приятным для вас). Развяжите узелок и разложите на земле его содержимое. Внимательно, не торопясь осмотрите все, что у вас там есть. Это «проблемы из детства». Каждый набор, конечно, индивидуален. У кого-то содержимое заняло весь пригорок («меня не понимали», «мне не разрешали», «меня не заставили» и т. д.), а у кого-то в узелке лежит всего одна вещь: «Мама, мама, что ж ты так рано умерла?! И я не успел тебе сказать, как я любил тебя!»
И вот вы смотрите внимательно на то, что вы вынесли из города по имени Детство, и прямо на этом пригорке принимаете решение, что из этого вы возьмете с собой в дальнейшую вашу жизнь, а что оставите здесь, в пригородах, где ему самое и место. И если вы решаете: это возьму! — то это уже ваш выбор и ваша личная ответственность. И больше ничья. Ваши родители тут ни при чем, это вы, взрослый человек, решили, что возьмете с собой папино язвительное: «Знаешь, сынок, ты только от скромности не умри!» (вам пригодится, вы уже знаете, что действительно склонны преувеличивать собственные заслуги). И это вы по своему выбору всю жизнь будете говорить и говорить о любви своей умершей матери и плакать о ней светлыми слезами (кто наверняка знает, как на самом деле устроен мир — вдруг она все-таки услышит и порадуется?).
Все это ваш выбор. Ваша дальнейшая жизнь. Вы — личность. Берете полегчавший или оставшийся прежним после ревизии узелок и идете вперед по своей дороге.
Что думают о будущем подростки, у которых есть «все возможности»
Юноша, высокий, миловидный, по-взрослому хорошо одетый, вежливо поздоровался, а потом быстро прошел через предбанник и мой кабинет к окну, выглянул туда из-за занавески и удовлетворенно кивнул. Потом сел в кресло и достал из застегивающейся кожаной папки какую-то небольшую штучку, которую я сразу не смогла опознать. Не ручка, не головоломка, не ключ, не зажигалка. Что это?
Я внутренне поежилась. Хороший вариант — мальчик играет в шпионов. Но для этого он слишком взрослый. А плохой вариант — мания преследования. Пришел без родителей, значит, порекомендовать обращение к психиатру я не смогу. И что мне тогда делать? Но, может быть, я просто что-то не так поняла и сейчас все объяснится — смешно и по-детски?
— Я слушаю тебя, Артур.
— Спасибо. Сейчас я не отниму у вас много времени. Но я пришел к вам с просьбой, не как к психологу.
— А как к кому же?
— Как к писателю. Вы же пишете книжки для подростков?
Я вдруг поняла, что у него в руках. Флешка. Большая и вычурная (вероятно для того, чтобы мне было труднее ее потерять). Господи, да это же юный графоман! Я облегченно выдохнула. Для писательской братии, на основании моего жизненного опыта, порог допустимых странностей существенно превышает среднестатистический. Слава богу, все еще может оказаться очень неплохо.
— Ага, — сказала я. — Значит, коллега. Что на флешке?
— Наверное, это повесть. А может быть, небольшой роман. Я в этом не очень разбираюсь. Называется «Дети взрослым не игрушки».
— И вот, — уточнила я, — ты записался, заплатил деньги и пришел сюда, чтобы вручить мне это лично? Но есть же всякие современные способы коммуникации.
— Вы бы никогда не стали читать, если бы я не пришел. Но, может быть, конечно, и так не станете, — Артур опустил голову.
Я поняла, что он, конечно же, прав. Личная встреча существенно повышает его шансы.
— Ты прав, — признала я. — На вежливое письмо я, скорее всего, вежливо же и ответила бы. Посоветовала опубликоваться где-нибудь в инете, собрать отзывы, и пожелала бы успехов в дальнейшем творчестве. Но читать «небольшой роман» пятнадцатилетнего подростка не стала бы.
— Да, — кивнул Артур. — Я так и подумал. Кстати, родители вообще не знают, что я здесь. Они против.
— Против чего? — удивилась я. — Против твоего литературного творчества? Или против посещения психолога?
— Против всего, — радикально объяснил Артур.
«Нормальное подростковое восприятие», — подумала я.
— Поэтому я сейчас как бы на теннисе, — продолжал Артур. — Вышел с черного хода, вызвал такси, теперь за тем домом ждет. И сейчас поеду обратно.
— Домой?
— Нет, на теннис. Зайду опять с черного хода и выйду как бы с занятий. Меня там водитель ждет. Родители ничего не узнают.
Я опять занервничала.
— А если родители против, откуда же ты на все это деньги взял? Такси, прием…
— Ну, мне же карманные деньги дают, — улыбнулся Артур.
Я вздохнула.
— А о чем хоть роман? Жанр какой?
— Фантастика.
— Научная или фэнтези? Первую я скорее люблю, вторую скорее нет.
— Антиутопия наверное.
— Еще того не легче, — я вздохнула снова. — А если я все-таки прочитаю, как же тебе об этом сообщу?
— Я приду еще раз.
— Может, по телефону? Зачем такие сложности?
— Нет-нет, я запишусь и приду. Мне нужно лично. Недели через две или даже через три лучше. Хорошо?
В общем-то, он все выстроил психологически правильно. Шансы на прочтение мною его сочинения были близки к максимуму. И я его прочла.
Написано было плохо. А кто, спрашивается, в пятнадцать лет пишет хорошую прозу?
Но вот сюжет. В некоем не очень далеком будущем обеспеченным классам стало как-то уж совсем несподручно рожать детей. Да они и получались уже какие-то не очень удобные: их изо всех сил развлекали, развивали, возили по миру и обеспечивали, а они, как назло, вырастали совсем нелюбопытные, неблагодарные и норовили нахамить родителям и уткнуться в компьютер. Сначала обеспеченные люди пытались усыновлять и облагодетельствовать детей из всяких бедных и отсталых семей и регионов, но те, увы, вырастали такими же или еще хуже. Однако если совсем не иметь детей, чем же тогда заняться и в чем смысл жизни? И вот некая мощная транснациональная корпорация научилась производить «правильных» детей. Эти дети не были роботами или киборгами в прямом смысле — они были биологическими существами, росли, взрослели, обучались. Но мозги у них были модифицированными и «заточенными» под запросы «родителей». Что же это были за дети? Они охотно занимались по кубикам, учили буквы и цифры, радостно бежали в кружки, любили путешествовать и узнавать новое, иногда капризничали (но не чрезмерно), рассказывали родителям о своих делах, дружили только с такими же хорошими (читай — синтетическими) детьми и неустанно благодарили маму и папу за свое счастливое детство. В основном были стандартные здоровые и веселые модели, но можно было заказать и что-то особое, например, «меланхолически-талантливого», «часто болеющего» ребенка или даже «ребенка-инвалида» (он будет трогательным, благодарным и нуждающимся в неустанной заботе). Что же делалось с этими детьми, когда они вырастали? Их можно было оставить при себе на всю жизнь — они безумно любили своих мамочек-папочек и нежно заботились о них в старости. Если надоели, то можно было отпустить их «в жизнь» — выросшие «улучшенные дети» не могли размножаться, но вполне могли работать на производстве или в сфере обслуживания. Правда, без семьи их жизнь становилась совсем пустой, и от их жизнерадостного веселья не оставалось и следа, но кого это волновало? «Синтетические дети» конечно были безумно дороги и являлись элементом престижа: «Ты что, все еще со своим балбесом мучаешься? Ну, не понимаю я тебя и твоего мужа. Гораздо лучше один раз накопить денег и получить на весь остаток жизни покой и чистую радость…»
Чтобы не заменить однажды человечество на синтетических «весельчаков», в обществе действовал закон «один человек — один ребенок». То есть детей может быть сколько угодно, но «улучшенный» — только один из них. На всю жизнь. Остальные — обычные. А если ты хочешь второго «улучшенного»? (Первый вырос или надоел.) Его можно купить только в том случае, если с первым что-то случилось. Ну и понятно, что сюжет и драматургия романа строилась на том, как именно это благополучное общество (совершенно, разумеется, неофициально-криминально) поступало с теми «улучшенными» детьми и взрослыми, которые «надоели».
Как вам такой сюжетец?
Вот это ощущение — «кажется, им нужны какие-то другие дети» — не новое. Еще недобрый Лев Толстой когда-то писал про свою жену: «Соне нужен такой резиновый ребеночек, чтобы он никогда не вырастал и у него всегда был понос». Это понятно. И в основном тогда было иначе: нам главное детей одеть-накормить-напоить, а там уж пусть они сами. Но сегодня я чуть не каждый день слышу «мы предоставляем ему все возможности, а он ничего не хочет», «если бы у меня были такие педагоги и такая гимназия», «я в детстве и подумать не мог о поездке за границу, а он — “опять Турция, мне там делать нечего”». Из совсем недавнего: «Выходим мы с ним с прекрасного классического спектакля — а он мне про свои компьютерные игры. И так мне обидно!»
* * *
Артуру я пообещала немного отредактировать его роман, чтобы он мог выложить его на каком-нибудь соответствующем сайте.
Он сказал мне: да, стиль никому из моих друзей не понравился, но сюжет все одобрили, сказали — вот именно так, классно ты поймал.
Делюсь с вами, читателями, потому что вряд ли кто из вас этот роман прочтет, но мне кажется, что в его сюжете — повод задуматься для всех нас.
Источник: Екатерина Мурашова, детский психолог, https://snob.ru/selected/entry/126144/
Психолог Катерина Мурашова о распространенной родительской проблеме. К Катерине постоянно приходят с одним и тем же вопросом: почему наш ребенок ничего не хочет и ничем не интересуется, если мы готовы дать ему все необходимое?
Молодая, ухоженная, симпатичная женщина, очень взволнованная.
— Мне очень нужен ваш совет. Насчет нашего сына. Нам и в садике сказали, да мы и сами видим. Может быть, мы делаем что-то не то?
— Может быть, — пожимаю плечами я. — Но это я смогу сказать только тогда, когда в подробностях узнаю, что вы делаете и что именно все видят.
— В том-то и дело, что у нас все вроде бы в порядке. Полная семья, хороший достаток, я не работаю, занимаюсь детьми — у меня еще дочка двух лет. Бабушка тоже участвует. Если надо, приходит няня. Муж, конечно, работает, но с детьми тоже проводит время — по вечерам и в выходные. И мы регулярно куда-то ходим всей семьей: в музеи, в кафе, в развлекательные центры или на какие-то специальные мероприятия, где есть детская программа. Вот недавно были в Русском музее, там был интерактив про традиционное детство — нам показалось очень интересно. Еще мы много путешествуем, два месяца назад были в Испании, до этого в Стокгольме…
— Да, все вроде бы нормально, — согласилась я. — А по медицинской части?
— Мы в районную поликлинику почти не ходили, но наблюдались у частного невропатолога. Он нам ничего такого не говорил, прописывал массаж и еще глицин. Еще Вовочка до года плохо спал, приходилось его на руках укачивать, но потом все наладилось, и сейчас он спит хорошо. Пошел, заговорил и все прочее по возрасту, даже немного раньше, потому что я всегда с ним очень много занималась — мы и рисовали, и лепили, и поделки всякие делали, и тонкую моторику развивали. Я действительно интересуюсь развитием детей, много читала, в том числе и ваши статьи, лекции слушала, на форумах, если вижу что-то интересное, обязательно пробую со своими. Понимаете, мне это и самой нравится…
И здесь все нормально. Бывают ведь матери, которые честно делают для своих маленьких детей «что положено» и даже больше, но самим им это буквально поперек горла. И тут ей самой важно, нужно и интересно.
— Вовочка ходит в садик?
— Да. Это очень хороший частный садик, небольшие группы, прекрасная атмосфера, много развивающих занятий и совершенно изумительные педагоги. Мы ходим туда четыре дня в неделю, и еще два раза — на музыкальные занятия в Детскую школу искусств. Это не музыкальная школа — там более свободная атмосфера, они там рисуют, поют, слушают и разбирают музыку, сами играют на разных музыкальных инструментах…
— Ага. Ну и что же в результате всего этого происходит с Вовочкой? — спросила я, уже имея некоторые предположения. — В чем проблема?
Женщина вздохнула и зажмурилась, как будто перед прыжком в холодную воду.
— Понимаете, он как будто ничего не хочет, и ему ничего неинтересно. У него все в порядке с головой, поверьте, я это точно знаю. И с концентрацией внимания все в порядке, мы проверяли. Но даже на самых интересных занятиях он часто ведет себя как, простите, умственно отсталый: смотрит в сторону, ковыряет в носу, что-то мычит себе под нос, толкает других детей, пытается достать из моей из сумки телефон… Я его потом спрашиваю: «Ты понимаешь, что преподавательница рассказывает?» — «Да». — «Тебе совсем неинтересно?!» А он так равнодушно отвечает: «Ага, совсем». — «А что тебе интересно?» — «Ничего».
И дома то же самое. Любое занятие — через силу, через «да ну-у-у-у…», и я вижу: он не притворяется и не капризничает, ему действительно неохота.
Мне от этого просто страшно становится. Ему ведь шесть лет, меньше чем через год в школу. А там-то все будет, как ни крути, не так интересно. Как же он там будет? Мы с мужем давно присмотрели хорошую государственную гимназию, но теперь уже думаем о частной школе: кто его будет в этой гимназии терпеть, если ему все неинтересно и он, вместо того чтобы слушать, козявки по столу размазывает?
И вот я к вам пришла спросить. Может быть, мы тут сами в чем-то виноваты? Может быть, мы что-то не так делаем? Может быть, он все-таки чем-то болен, невропатолог когда-то проглядел, и его теперь обследовать и лечить надо? Или иногда говорят, что вот, ребенок перегружен кружками и всякими занятиями, ему, дескать, вздохнуть некогда, его везде таскают, он просто ужасно устает и поэтому… Так ведь у нас не так! У нас всего один кружок два раза в неделю, и в один из этих двух дней он и в садик не ходит. От чего ему уставать? А уж какие там у них в садике занятия неутомительные! Например, раз в неделю приходит чудесный увлеченный своим делом биолог со всякими настоящими животными — кроликами, мышками, улитками, пауками — и все про них рассказывает. И всех их можно рассматривать, трогать… Если бы мне такое в шесть лет показывали, я бы от восторга визжала!
— А он там, в этом саду, один такой? — спрашиваю я. — Ну, вот чтобы рассказывают однозначно интересное, а ему все равно?
— Нет, не один, — вздыхает моя посетительница. — Об этом и воспитатели говорят, и я сама вижу… Но что мне до других-то? Меня же мой собственный сын и его судьба интересуют.
— Видите ли, загвоздка в том, что другие дети в некотором смысле разделяют судьбу вашего сына.
— Как это? — удивилась женщина.
— Дети, конечно, растут каждый в своей семье, но есть все-таки и некоторые характеристики поколения. Вы согласитесь?
Она с готовностью кивнула.
— Когда были маленькими я и мое поколение, взрослые практически обращали на нас внимание только в тот момент, когда с нами что-то происходило: мы заболевали, разбивали коленки, влезали в драку, ревели и так далее. В остальное время они жили своей жизнью, а мы находились как бы ниже уровня их взгляда. Никому не приходило в голову нас развлекать или развивать. Из массовых традиций было только чтение детям вслух, но с началом школьного обучения и оно прекращалось. Мы воспринимали все это как норму и очень рано научались развлекать себя сами. Некоторые наши развлечения были сомнительны и небезобидны, но до этого до поры до времени опять же никому не было никакого дела. Однако впечатлений нам, конечно, очень не хватало. Наша речь была очень бедна, мы носили в карманах кучки всякого мусора и часто его перебирали, мы делали в земле «секретики» из осколков чашек с узором и потом совместно ими любовались, мы видели лица и зверей в рисунках на обоях и часто смотрели на небо. Если кто-то из взрослых вдруг обращал свой неформальный интерес в нашу сторону и соглашался с нами поиграть или по-человечески поговорить, мы радовались несказанно, и все сказанное и сделанное им отпечатывалось в наших мозгах как записанное на скрижалях. От ярких руководителей хороших ленинградских кружков фанатели поколениями и помнят их всю взрослую жизнь. Уже будучи студентами, мы читали почти все выходящие в «Академкниге» новинки, независимо от нашей собственной специализации. Все это по науке называется «сенсорная депривация», а если попросту — недокормленные мозги.
Сейчас ситуация кардинально изменилась. Дети оказались в центре родительского внимания и никак не могут пожаловаться на недостаточность окружающего их информационного поля. Они больше не носят гаечек в карманах и не ищут красоты в закопанных в землю и прикрытых стеклом листочках и огрызках. У них нет в этом необходимости. Но, как вы знаете, маятник редко останавливается в нижней точке…
— И как называется этот теперешний синдром? — подумав, спросила Вовочкина мама. Мне показалось, что она продумывает свой вечерний пост на какой-нибудь мамский форум. — Перекормленные мозги?
— Ага, — усмехнулась я. — Или «синдром перепривации». Слишком много всего. Ничего больше не хочу, ничего не интересно. А в какой-то момент мозги начинает просто тошнить…
— И что же нам теперь делать?
— У вас действительно скоро школа, поэтому терапия должна быть интенсивной. Поможет или нет, я, честно, не знаю, но попробовать, на мой взгляд, стоит. На некоторое время вы станете родителями моего поколения, и посмотрим, как Вовочка на это отреагирует.
* * *
Спустя месяца четыре.
— А-а-а-а… а что же нам теперь-то делать?
— Не помогло?
— Помогло, в том-то и дело. Мы с мужем тогда все обсудили, решили, что дело действительно серьезное и надо пытаться. А потом полностью прекратили его развлекать. На выходные ездили только с мужем или с дочкой, а Вовочку оставляли с няней или с бабушкой, и сказали им, чтобы только книжки читали, и то, если он попросит. В школу искусств водить перестали. В садике сослались на рекомендации психолога и попросили не привлекать его к занятиям — только если сам подойдет и попросит.
Некоторое время он был совсем тихий, понял, что что-то произошло, и испугался. Сидел, играл с сестрой или в лего, мультики смотрел, рисовать начал — до этого сам почти не рисовал. Потом начал ко всем приставать: «Что мне поделать?» Я отвечала: «Что сам захочешь. Я тебя везде таскала, все время предлагала разное, и в результате получилось, что тебе ничего не интересно. Теперь я хочу, чтобы ты сам нашел, что интересно, и мне сказал». Он некоторое время капризничал, стал совсем несносный, бабушка ему даже валерьянку потихоньку давала и на меня ругалась, что я из-за каких-то своих дурацких идей ребенка мучаю. Но муж был на моей стороне, и мы выдержали.
Потом мне в садике сказали: он почти во всех занятиях участвует. Они ему, как я просила, каждый раз говорят: тебе действительно это нужно и интересно? Если нет, то можешь не делать, не слушать, не смотреть, пойди вон в уголок, поиграй, или еще куда-нибудь. И он стал четко отвечать: нет, я хочу, мне интересно. И участвует.
Но дома все по-прежнему. Потом он один раз спросил:
— А почему мы в школу искусств больше не ходим?
Я ответила: потому что ты говорил, что тебе там неинтересно.
— А, — сказал он и больше ничего.
Но я, знаете, только когда перестала все это, вдруг поняла, что я же действительно никогда не ждала, чтобы он ко мне с чем-то обратился, а всегда сама предлагала: давай сейчас вот это, вот это, вот это…
Сейчас он сам на разговор часто выходит, и это вдруг тоже интересно оказалось.
И с младшей я стала себя по-другому вести, отстала от нее немного, и она стала меньше капризничать.
Но с Вовой-то что нам делать?! Он в садике теперь всем вроде как с удовольствием занимается, а дома как будто сбоку. Может, все-таки спросить его: может, он хочет в школу искусств вернуться? Или съездить с нами куда-нибудь?
— Как хотите, — сказала я. — Можете опять начать внедряться, а можете еще подождать. Ваш выбор.
* * *
Я не знаю, какое решение приняла Вовина семья. Я знаю, что качающийся маятник очень трудно остановить посередине, если вообще возможно. И материал этот написала для того, чтобы многочисленные современные внимательные и благополучные родители, у которых любимый, умный и получающий много позитивного внимания ребенок вдруг «ничего не хочет и ничего ему не интересно», имели еще один вариант объяснения, почему это может происходить.
Продолжая дискуссию о системе образования, Катерина Мурашова поговорила с детьми о том, как они представляют себе школу будущего и какого предмета им не хватает.
К школе, как и к институту, я отношения давно не имею, но вот школьники приходят ко мне каждый день. Мы с ними разговариваем о том о сем — в том числе, конечно, и об их школьной жизни.
Для меня представляется очевидным, что школа, школьное — да и высшее, наверное — образование должны будут как-то измениться в самое ближайшее время. Они уже меняются. Причина в том, что хрестоматийный сценарий, веками и тысячелетиями реализовывавшийся в обучении — у учителя есть та или иная информация, у учеников ее нет, он им ее передает и потом спрашивает, как усвоилась — совершенно очевидно изживает себя прямо на наших глазах. Информация, по объему и разнообразию многократно превосходящая содержимое памяти любого учителя, теперь находится во всемирной сети и поступает к нам по запросу из «коробочек».
Но просто наличия информации в интернете явно недостаточно, получения образования гипнозом или прямой передачей в мозг никто пока не изобрел, стало быть, пусть не сегодняшняя школа, но какой-то образовательный институт все равно нужен.
Так думаю я и, кажется, большинство экспертов. А что думают школьники? Они ходят в школу каждый день — и именно им, опираясь в том числе на свои школьные воспоминания и мечты, придется ее как-то менять.
На сегодняшний день я опросила совсем немного подростков — 20 мальчиков и 18 девочек, но зато специально выбирала самых смышленых и способных формулировать свои мысли. Плюс все они говорили, что сами думали над вопросами школьной реформы еще до моего запроса, а некоторые даже что-то читали и обсуждали эту тему с друзьями. Возраст — от 11 до 17 лет.
Первая, прямо-таки ошеломляющая и выбивающая почву из-под ног нынешних и будущих реформаторов неожиданность — почти половина детей (18 человек) считает, что школа, в которой они учатся, такой и должна оставаться. В ней есть недостатки, но как-то существенно ее реформировать — еще опаснее. В самой школьной туповатой консервативности есть хоть какие-то гарантии. Гарантии чего — получения знаний? А вот и нет. Любые знания — это сегодняшние дети понимают прекрасно — можно добыть в любую минуту из тех самых коробочек. Гарантии взаимопонимания, общих и более-менее достойных ключей доступа. Понятно? Я тоже не сразу поняла. Суть вот в чем. Мои школьники говорят о том, что людям достаточно сложно понять друг друга, потому что они разные. Но понимать и договариваться все равно надо. Всю жизнь. Если люди с детства что-то такое одинаковое увидели, заучили и одинаковое понимание этого им в головы считай насильно засунули, то это получается такая одна для всех платформа и точка отсчета (палочки должны быть перпендикулярны, Катерина — «луч света», Онегин — «лишний человек», Волга впадает в Каспийское море, угол падения равен углу отражения и т.д.), начиная с которой можно строить уже всякие другие оригинальные здания совместного понимания. В нашем сегодняшнем обществе не дефицит знаний и образования, а дефицит чувствования, понимания друг друга и умения договариваться. Многие уже вообще в реальности общаются с трудом и живут всю жизнь одни. А при наших нынешних постоянно расширяющихся технологических возможностях это неумение почувствовать, понять и договориться просто опасно для существования всего человечества. А вот когда людей в детстве одинаково учат, на одних и тех же задачах и примерах, им взрослым договориться все же проще. Объясняли они мне это, конечно, разными словами, но все 18 говорили, в общем-то, об одном и том же. Я абсолютно не ожидала, что они могут так мыслить и долго сама себе не могла поверить, что я именно это слышу. Однако — могут. Все эти ребята, конечно, считают, что кое-что в школе можно и изменить. Например, большинство из них против домашних заданий. Считают, что нужно все изучать в школе и прямо на уроке закреплять пройденное. Некоторые считают, что домашние задания должны быть по желанию. Кто чувствует, что ему надо еще повторить — пусть делает. Но никаких дополнительных репрессий, если не сделал.
По вопросу школьных оценок — все 18 консерваторов считают, что оценки конечно, вызывают стресс, но они, безусловно, нужны. Без них не будет стимула, возможности сравнить себя с другими, да и обратная связь полностью потеряется.
По вопросу ходить или не ходить в школу один из моих консерваторов, 16-летний гимназист, высказался с прозрачной и беспощадной жестокостью: «Общеобразовательная школа — это сейчас последнее место и единственный способ для взрослых хоть как-то контролировать и направлять социальную жизнь подростков. Хорошо это или плохо — я не знаю».
Остальные 20 моих подростков — реформаторы. Более или менее радикальные.
Шестеро считают, что школа не нужна вообще. Каждый может выстроить себе индивидуальный образовательный маршрут («да, нужны люди, которые посоветуют, и это не родители») и по нему слушать лекции, выполнять какие-то задания, получать консультации у специалистов. Еще пятеро считают, что в начальной школе, класса до шестого, должно быть групповое обучение, а потом — только индивидуальное.
Остальные 9 — за групповое обучение от начала до конца: «иначе мы вообще все превратимся в этих, которые только в гаджетах и сидят», «надо же где-то общаться», «друзей на всю жизнь часто в школе находят, вот у моей мамы так», «нужно учиться взаимодействовать», и даже «детеныши должны группами расти» (тут я как бывший биолог чуть не прослезилась).
Опять об оценках. Лишь пятеро реформаторов считают, что они вообще не нужны. Остальные (некоторые с откровенной грустью) уверены, что нужны, без них не получится.
А вот — сюрприз-сюрприз для родителей! — 22 ребенка из 38 считают, что в школе будущего родители не должны никак участвовать в обучении детей после третьего класса (до этого можно помогать, но только если ребенок сам попросит). Пятеро считают, что должен быть принят специальный закон или постановление, запрещающее родителям «доставать детей с уроками». Общение детей и родителей будущего должно быть основано на чем угодно, но не на обсуждении школьной успеваемости. Услышьте, кто может!
Но, конечно, должны быть специальные люди и места — почти все считают, что эти места должны быть в интернете, — куда ребенок может обратиться за консультацией, если ему что-то непонятно. Две трети детей считает, что в школе будущего консультировать будут роботы — они не устают, не раздражаются, им не нужны выходные, зарплата и т.д. Почти половина реформаторов считает, что и учить в школах будущего тоже будут андроиды — по тем же причинам. Вторая половина — за живых людей: «с ними интереснее», «с живым человеком всегда приятнее», «в школе же не только знания дают, но и жизни учат, общаться, а откуда же андроиду это знать?»
Кем будут эти живые учителя?
Почти все реформаторы считают, что учительство будет не профессией, а этапом жизни части людей будущего. Причем этапом престижным и высокооплачиваемым. Вот ты, допустим, актер или математик. И работаешь актером или математиком. И если ты в своем деле хорош, то на каком-то этапе ты получаешь право немножко поучиться психологии и еще чему-то, сдать экзамен и пойти на год-два-три в школу преподавать математику или актерское мастерство. А потом вернуться в свою профессию. И то, что у тебя был такой опыт — это очень серьезное признание твоего профессионального уровня. Ты не только хорошо играешь или считаешь, ты еще и доказал, что можешь учить этому других. И связь таких учителей и учеников сохраняется почти на всю жизнь, особенно если кто-то под его влиянием потом выбрал профессию актера или математика.
Как составляются и корректируются программы? Чему учить?
Все реформаторы считают, что программ по каждому предмету будет несколько и, опять же, проконсультировавшись со специалистами, ребенок сможет выбирать и учиться по удобной ему программе.
Реформаторы, естественно, считают, что выбирать можно будет и предметы.
Как это согласуется с групповым обучением? Да очень просто! Биологию он учит с этой группой, а антропологию — с другой. Но группы постоянны на весь курс обучения.
Многие — 17 человек — считают, что в будущем грань между средним и высшим образованием сотрется. Учиться люди будущего будут лет до 25 (это мнение большинства, но есть исключения).
Немного радикализма.
— Всех детей, начиная с восьми лет, нужно отбирать у родителей и до 18 лет обучать и воспитывать в творчески ориентированных интернатах. Учителя в этих интернатах — самые успешные в своем деле люди, согласившиеся на жертву ради будущего человечества.
— Детей надо научить читать, писать, считать и пользоваться интернетом. Потом, лет с десяти, дети начинают работать (сначала по паре часов в сутки, на простых работах и на подхвате, потом там, где посложнее) и попутно учиться тому, что им интересно.
— Образование уже не важно. Еще немного — и все станут делать роботы, а люди будут лежать в ванночках и жить в виртуальных мирах. А потом просто все это отключат, оставшиеся в живых одичают и история человечества начнется сначала.
— Надо всех учить космическим профессиям. На Земле уже места мало.
— К каждому ребенку, как он родился, будут приставлять специального робота-аватара. Он его всему и научит. (Мой вопрос: «А что же родители?» Ответ: «А они живут своей жизнью и вечером спрашивают, как дела».)
— Нужно, чтобы дети воспитывались вместе с животными в лесу. Тогда они, когда вырастут, не будут портить природу. А чему учить — это все равно, все равно много лишних.
И в завершение:
Все 38 школьников хотят, чтобы в средней школе был предмет «самопознание». Знать бы еще, что это такое. И кто будет ему учить. Роботов не предлагать.
Источник: Екатерина Мурашова, детский психолог, https://snob.ru/entry/159141/
«Безыдейная» и «некреативная» девушка на встрече с психологом попросила помочь ей с профориентацией.
Пришла женщина. Смотрит обескураженно:
— А дочка к вам еще не подошла?
— Нет. А должна была?
— Да. Ну, наверное, сейчас подойдет.
— А может, она решила, что это у вас, родителей, проблемы? С подростками такое бывает.
— Нет, что вы! Она сама просила меня ее к вам записать. Сказала: это по поводу профориентации.
— Тогда другое дело. Тогда, надо думать, придет. Может, в пробку попала. Сколько лет вашей дочери?
— Семнадцать.
— Так она уже сейчас школу заканчивает. И только сейчас собралась профориентироваться?
— Для меня самой это, если честно, несколько неожиданно.
— Девочка проблемная?
— Абсолютно нет, в том-то и дело. Спокойная, старательная, без всяких закидонов, но и без всякого креатива. И учителя то же говорят: звезд с неба не хватает, зато никогда никаких проблем и можно положиться, и быть уверенным, что все будет сделано как положено. Мне есть с чем сравнить: у меня старший сын есть от первого брака, сейчас уже взрослый, работает, но когда он был подростком, я жила как в бурю на болоте и за два года поседела. А с дочерью мы уже в прошлом году решили, что, поскольку никаких выраженных увлечений у нее нет, она пока пойдет на экономический. Экономика — она все-таки в базе, за что потом ни возьмись.
***
— Здравствуйте, простите, пожалуйста, что я опоздала — выехала заранее, но троллейбус в пробке стоял. Меня Лидия Масленкина зовут, я у вас записана… Мама? А ты тут зачем?
— Я… тут… вот пришла… — Обе явно растерялись. Я не торопилась реагировать, наблюдала, пыталась сделать выводы.
Кто знает, что я сейчас услышу от Лидии Масленкиной?
Внешность у девушки замечательная, но совершенно не современная.
Очень симметричное лицо, классические черты, темные с рыжиной волосы на прямой пробор и назад, большие глаза. Не накрашена, брови не выщипаны. Во что одета — сразу даже и не разглядишь, настолько неброско. Курсистка с одноименной картины, кажется, Ярошенко.
Лидия наконец собралась и сформулировала предельно четко:
— Мама, я хотела бы поговорить с Екатериной Вадимовной наедине.
— Да, конечно, я тогда в коридоре подожду.
— В этом нет никакой необходимости, зачем тебе терять время. Поезжай домой или куда тебе надо. Я прекрасно доберусь сама.
— Ну, я все-таки подожду! — решительно заявила мать, подхватила сумку и вышла, не дожидаясь дальнейших возражений.
Лидия села, сплела пальцы. Смотреть на нее было приятно, как на произведение искусства. Но, чтобы увидеть ее как следует, надо, как и в иной экспонат в музее, вглядеться — это я уже поняла и по-прежнему выжидала.
— Я к вам пришла посоветоваться.
— В пределах моей компетенции я готова помочь. Твоя мама сказала, что это насчет профориентации. Но что-то я теперь сомневаюсь.
— Сомневаетесь? — искренне удивилась Лидия. — А почему? Я бы не стала врать маме. И я действительно хотела поговорить с вами о будущей профессии.
Я испытала некоторое облегчение. Как вскоре выяснилось, преждевременно.
— Мне нужен совет. Я читала вашу повесть «Гвардия тревоги»… (история о группе приблизительно современных, компьютеризированных тимуровцев, адресована подросткам лет 11–13. — Прим. автора).
— Когда?
— Давно. Но я ее запомнила. Идея служения. Вы умеете хорошо писать, и сейчас мне нужна ваша помощь, чтобы вы помогли мне написать письмо… наверное, в Кремль.
Я едва не хлопнула себя по лбу: идея служения! Ну конечно. Вот что написано на ее лице. Это так редко встречается в современном мире, что я не смогла прочесть, хотя и выросла в СССР, среди картинок именно с такими лицами. Но письмо в Кремль? Что ей там нужно? Может, она хочет стать революционером и в письме будет Святославово «Иду на вы!»? Тут я, конечно, несколько встревожилась, и на мгновение Лидия Масленкина показалась мне похожей на портреты Фигнер, Засулич и Софьи Перовской одновременно.
Потом вспомнила, что девушка говорила все-таки о профориентации. Может, она хочет стать, например, летчиком-испытателем или поступить куда-то, куда девушек принципиально не берут, и решила попросить о приеме в соответствующее заведение лично президента, который и сам, как всем известно, любит постоять за штурвалом чего-нибудь большого и милитаризованного? Ну что ж, в сложившихся общественных обстоятельствах это не такой уж и глупый ход.
Я решила дальше не ходить вокруг да около.
— Лидия, так кем же ты хочешь стать в будущем?
— В этом-то все и дело. Профессии, которую я для себя выбрала после долгих раздумий, на данный момент, кажется, не существует. Но она должна быть, я в этом уверена.
— Что же это за профессия?
— Я долго думала, класса, наверное, с седьмого. (Четыре года думала об одном и том же. А еще говорят, что современные дети совсем не умеют концентрироваться.) Про мир вокруг и про себя, конечно. У меня нет никаких способностей. И увлечений тоже нет. Не думайте, я себя не принижаю, у меня с самооценкой все в порядке — просто это и правда так. И учителя так же говорят, и родители, и брат, и друзья, да я и сама вижу и понимаю. Учиться мне бывает, конечно, интересно, но чтобы что-то так уж прямо захватывало — тоже нет. И таких, как я, наверняка много. И я не хочу становиться менеджером по продажам и всю жизнь, как у вас же где-то написано, втюхивать людям то, что им на самом деле не нужно. Я хочу делать то, что действительно нужно.
— И что это?
— Современный мир очень сложен и с каждым днем становится все сложнее. Я прочитала книжку про «футурошок», где написано, что только два процента людей в кайф себе оседлывают «волну прогресса», еще тридцать как-то справляются, а остальные не справляются совсем, чувствуют себя безнадежно отставшими и от этого депрессируют. При этом продолжительность жизни растет. Значит, появляется все больше пожилых и старых людей, которые теряются во всяких новациях. Часто они одинокие, или дети и внуки у них далеко, может быть, в других странах. Кто-то должен им всем помочь.
— Но как? Остановить прогресс?
— Нет. Я уверена, что современное общество может с этим справиться. Нужна только добрая воля. Ну и финансовые вложения на первом этапе, конечно. На самом деле это просто. Смотрите: должна быть такая специальная профессия — «помощник».
— Но есть же сейчас соцработники, которые помогают.
— Нет, я совсем не о том говорю, чтобы бабушкам продукты принести или врача вызвать. Это должны быть специальные люди, у которых базовое широкое образование, которые понимают, как в современном мире делается то и другое. Высшее образование или в крайнем случае колледж. И потом все время курсы повышения квалификации, потому что все очень быстро меняется, технологии и все остальное.
— Так что же на практике делает этот «помощник»?
— Всё. Обеспечивает любое взаимодействие с миром. Не подумайте, что это только бабушки. Любой человек звонит в соответствующую службу, и там ему обязательно отвечает живой человек, а не бездушный робот, от которых моя мама (вы же ее видели — молодая еще женщина) уже сейчас плачет. И, например, позвонивший говорит: мне нужно найти лучшего в городе специалиста по попугаям. Или: обставить комнату в итальянском стиле. Или: помочь моей пожилой маме организовать поездку и сопроводить ее на экскурсию в Пушкинские горы. Или: мне нужно собрать справки вот для этого и того, но я не знаю, как это делается, и не хочу делать это сам. Или: я хотел бы заняться хоровым пением, мне 62 года, куда бы я мог податься и что для этого нужно? И вот появляется один (это обязательно, чтобы один, чтобы они вас от одного к другому не пересылали) человек, которому вы платите деньги (служба вам сразу говорит сколько), и вы с ним лично общаетесь, и он то, что вы запросили, для вас делает. Если он сделал хорошо, то в следующий раз вы опять к нему обратитесь. Обычные люди платят за все это деньги, а малообеспеченным и пенсионерам, наверное, должно помогать государство. Подумайте: когда человек совершил преступление и идет под суд, он нанимает адвоката, потому что сам в законах не разбирается и защитить себя не может. А если у него нет денег на адвоката, то ему государство выделяет своего защитника. И не компьютерную программу, которая тоже, между прочим, все законы знает, а человека. А если человек никакого преступления не совершал, разве ему не нужен помощник, чтобы в этом невероятно сложном мире разобраться и со всем справиться? Так люди сразу станут спокойнее, и депрессий будет меньше, и болезней, и вообще сплошная выгода. Разве не так? В России сейчас 140 млн человек, так? Сколько человек может обслужить один такой помощник? Ну уж никак не больше десяти, правда? Значит, это почти полтора миллиона абсолютно новых рабочих мест. И абсолютно новая специальность для тех молодых, у кого, как у меня, нет никаких ярко выраженных способностей, но есть желание учиться (а учиться тут придется все время) и делать что-то полезное.
Скажите, а вот вы бы такой службой воспользовались? Если бы знали, что это не случайные люди, а действительно специалисты с образованием, которые понимают, что где искать и с какого конца за что взяться?
Я думала приблизительно минуту, а потом почувствовала, как на лице расплывается глупая улыбка:
— Да прямо сейчас, немедленно. И по десятку разных поводов.
— Вот видите, — улыбнулась в ответ Лидия. — И все бы хотели, кого я спрашивала. И я еще анонимный интернет-опрос провела. Сто процентов. И я бы хотела еще успеть поучиться в таком институте.
Тут я почувствовала, что разозлилась. И вот про эту 17-летнюю девушку с таким обдуманным в течение четырех лет предложением родная мать говорит «никакого креатива», а учителя «старательная, но звезд с неба не хватает»? Как же мало мы знаем о тех, кто рядом.
Мы с Лидией, конечно, написали письмо с предложением в Кремль. Но кто его знает, куда оно там попадет. Так что, если кто из читателей «Сноба» куда надо вхож, замолвите, пожалуйста, словечко. Стоящая ведь идея, решающая сразу и одновременно бездну назревших общественных вопросов.
Источник: Екатерина Мурашова, детский психолог, https://snob.ru/entry/189494/
Недавно ко мне приходила молодая привлекательная женщина. У нее двое детей. Они еще не очень большие, младшие школьники, но очень занятые. Эти дети на двоих в неделю посещают 20 кружков и секций. То есть самих кружков, конечно, меньше, на некоторые из них ребенок ходит два или три раза в неделю. Но всего получается по десять посещений на ребенка.
На каждое занятие детей надо водить или возить. Привезти из дома или школы, подождать от сорока пяти минут до трех часов, забрать и отвезти обратно домой или на следующий кружок, где все повторится. Двадцать раз. Каждую неделю. Из месяца в месяц. Кажется, моей посетительнице помогает ее отец, дедушка детей. Но все равно она чувствует себя от всего этого несколько одуревшей и не совсем понимает, как она попала в такое положение.
Идея о том, что «детей надо развивать», захватила родительские умы не так уж давно — лет 25, максимум 30 назад. Предыдущее поколение (мое и моих сверстников) еще никто не развивал. Мы развивались сами. Но нас надо было «кормить и одевать». Причем кормили нас очень усердно, по моим наблюдениям, с гораздо большим ражем, чем кормят детей нынешних (тут надо понимать, что поколение наших родителей — это были люди, пережившие войну и блокаду Ленинграда). Обед всегда состоял из трех блюд. Когда встаешь из-за стола, тарелка должна быть чистой. Еду нельзя выбрасывать. Если ребенок не хотел доедать, в ход вполне могла пойти «тяжелая артиллерия»: «Ты вот тут кобенишься, а в Африке дети голодают!»
Одевали нас не менее усердно. Шуба, шарф, валенки, в них — шерстяные носочки. На легкую кофточку, под шубку — кофточка шерстяная. Под шапочку — обязательно платочек. Создавалось впечатление, что блокадные холода на десятилетия заморозили тела и души наших родителей.
Потом с «кормить и одевать» отпустило. И почти сразу покатил вал «развивать их!». Истерия нарастала постепенно. Сначала значительная часть активных родителей развивала своих детей сама на основе и с помощью более-менее доморощенных или даже наукообразных теорий — все эти методики Зайцева, Домана, Никитиных и прочее.
Тогда же возникла и укрепилась мысль: начинать развитие детей надо как можно раньше и как можно больше. Зачем и почему это нужно — никто не обсуждал. Нужно, и все. Возник элемент соревнования: «Как, вашему ребенку уже три года, а он еще не все буквы знает?! А мой уже по слогам… Но вот до Валиного сына и нам далеко — ему четыре, а они уже читают свободно и таблицу умножения наполовину…» Абсурд доходил до того, что детей пытались учить читать еще во внутриутробном состоянии. Элементарная мысль о законе сохранения вещества и энергии — если где-то прибавится, то где-то непременно убавится — этим родителям в голову не приходила, им казалось, что в ребенка, как в свинью-копилку, можно прибавлять что угодно, ничем не жертвуя.
Разумеется, с возникновением спроса появилось и предложение. Буквально в каждом квартале открылись разнокалиберные «обучалки-развивалки». Сначала они обучали все тому же: читать, писать, кубики Зайцева, физкультура. Потом стали более изощренными — непременный английский язык, развивающие игры, театр для самых маленьких, танцы, песочная терапия…
Родители сдавали детей в «обучалки-развивалки» как в продвинутые камеры хранения — сначала даже для самых маленьких детей не было практики совместных детско-родительских занятий, они появились позже. Родителям это нравилось: дети «развиваются», а у них самих есть время передохнуть. Плюс их детьми занимаются «специалисты» (кавычки — оттого, что я сама в это время в народившихся, как грибы, «обучалках» подрабатывала и прекрасно помню, что и как там тогда делалось), и значит, им самим кубики Зайцева осваивать не надо, ведь далеко не у всех родителей есть педагогические способности и желание непрерывно креативно лепить буквы из соленого теста и гнуть их же из проволоки.
С широким распространением компьютеров возникло новое движение: уже не малыш, а ребенок постарше, школьник должен быть «все время занят», чтобы он «не болтался просто так», но и не засиживался у компьютера (позже — с гаджетами и в социальных сетях).
Мне кажется, что сегодня, сейчас этот массовый «отвлекающий» мотив постепенно идет на спад. Гаджеты, интернет и социальные сети стали неотъемлемой деталью человеческой повседневности. А исследуемое нами явление оторвалось от изначальной причинно-следственной связи и просто повисло в воздухе — «ребенок должен много чем заниматься», «в идеале он должен быть все время занят». Это важно и полезно. Просто так, само по себе.
Я видела детей, которые после школьного дня последовательно посещают два кружка (например, урок в музыкальной школе и теннис), и еще в этот же день у них занятие с репетитором по математике и дополнительный английский. Плюс домашние задания.
Что это вообще такое, кому и зачем оно нужно?
Ребенку? Да у него рабочий день иногда приближается к 14 часам. Нарушается сон, аппетит, исчезает любопытство к миру. Ему некогда вживую пообщаться со сверстниками, выстроить взаимоотношения, научиться разрешать противоречия и конфликты, получить обратную связь, хорошенько узнать себя и других. Все в этой области уплощается у него до френдов и лайков. Нарастает чувство непонятости и одиночества (особенно острое при том, что вокруг все время мелькают сменяющие друг друга люди и картинки).
Может быть, это нужно родителям?
Они тратят на все эти кружки существенную часть семейного бюджета и своего времени. Они возят или водят туда детей, сидят в холлах всех этих бесчисленных «центров досуга» и «домов творчества». Они то и дело заставляют бесконечно уставшего, сонного, капризного или протестующего ребенка «собраться и сделать» — задание, упражнение, рисунок. А ведь есть еще и уроки. Наверное, их греет мысль, что ребенок от всего этого «развивается» прямо невиданными темпами.
Но вот что я наблюдаю на практике. К подростковому возрасту очень многие дети «входят в силу» и от всех этих выдуманных родителями занятий просто отказываются. Заставить их уже невозможно, интерес, любопытство к реальному миру практически потеряны во время предыдущей гонки, рефлексия по поводу собственных желаний отсутствует даже в зачатке — не развилась, потому что не была нужна на предыдущем этапе, родительские предложения были избыточными, глубоких длительных отношений со сверстниками нет. И подростки «зависают» на подозрительном по качеству отдыхе — как-то ходят в школу, как-то учатся, в основном лежат на диване и сидят все в тех же социальных сетях.
А пришедшие ко мне родители с горечью говорят: «Когда он был маленьким, мы его куда только ни отдавали, он у нас чем только ни занимался, а теперь вот… все бросил».
Но если эти «развивательные гонки» не особенно нужны ни самому ребенку, ни его родителям, то кому же они нужны? И откуда взялись?
Я не случайно выше описала историю с «кормить и одевать» из детства моего ленинградского поколения.
Тревога, поколенческий невроз. Слишком быстро и непонятно все меняется. Картинки мелькают, сменяя друг друга. А вдруг мы не успеем, не разовьем, не додадим нашему ребенку, и он выйдет в жизнь недостаточно снаряженным.
Спросите себя: не успеем, не дадим — что? Снаряженным — для чего?
Мир действительно развивается так стремительно, что мы сейчас даже представить себе не можем, какие навыки, знания и умения понадобятся через 20 лет, когда сегодняшние малыши станут взрослыми.
Вполне возможно, что самым востребованным качеством и умением будет, например, развитая эмпатия. Или способность не концентрировать внимание, изящно скользить по поверхности все ускоряющегося информационного потока.
Мы не можем предсказать. Но мы можем захотеть увидеть и понять, «как оно устроено». А потом здесь и сейчас решить, бежать ли нам вместе со всеми или вместе с ребенком идти своим, индивидуальным, осознанным путем. Поддевать ли платочек под меховую шапочку? Заставлять ли все доедать давящегося кашей малыша? Учить ли буквам в два года? Обеспечивать ли постоянную занятость младшему школьнику?
Вам решать, уважаемые родители.
Напоследок хочется уточнить: автор ни разу не претендует на «истину в последней инстанции» по затронутому вопросу и с удовольствием обсудил бы эту тему с заинтересованными собеседниками.
Источник: Екатерина Мурашова, детский психолог, https://snob.ru/entry/160974/
Детский психолог Катерина Мурашова объясняет, почему некоторые дети постоянно болеют, и рассказывает, как этого избежать.
Их довольно много. Максимум, по моим наблюдениям, приходится на самый деятельный, интересующийся, познающий возраст — 11–15 лет. Девочки чаще мальчиков. Но у мальчиков более тяжелые, в том числе и в прогностическом смысле, случаи. И практически никогда формирование этого явления не обходится без деятельного участия родителей. Вы можете не допустить. Предупрежден — значит вооружен.
Как это обычно выглядит?
Например, так:
— Вы знаете, вот что поразительно: сын родился здоровым. Понятно, когда ребенок с самого начала слабенький, много болеет. А у нас не так. У него даже сопли редко бывали, в четыре года один раз болело ухо, и все. В детский сад ходил постоянно с трех лет, многие дети там плакали, за мам цеплялись, а он сразу пошел с удовольствием. Одна наша родственница — учительница начальных классов, она с ним занималась, к школе он уже умел читать, писать, считать, даже таблицу умножения почти наизусть знал. Понятно, что в первом, да и во втором классе ему было скучновато. Учительница предлагала перевести его в третий, но решили оставить: уже и к учительнице привык, и друзья у него там появились. Опять же — таскал в школу всякие машинки, какие-то гонки они там на переменах и после уроков устраивали. В гости ходил, какие-то его приятели к нам после школы приходили, бабушка их всех бутербродами кормила, потому что суп они есть не хотели.
Учительница сказала: наша школа так себе уровнем, ваш мальчик идет по учебе хорошо, смышленый, общительный, попробуйте после начальных классов в гимназию. Чем выше уровень образования, тем лучше перспективы. Логично? Мы решили, что логично. Попробовали, он поступил легко.
И вот в гимназии-то, к концу пятого класса, началось. Он на самом деле сразу жаловался, причем не на программу вначале, а на детей. Мама, мне дружить не с кем. Я спрашиваю: тебя обижает кто-то? Он говорит: нет, что ты! Просто они все вообще не играют, только учатся, в телефонах сидят и на кружки ходят. Я не знаю, как мне с ними. Мы видим — ему и вправду скучновато после уроков. Тогда мы его тоже в кружки записали и в бассейн. Тут он и начал болеть. Мы сначала решили, что это из-за бассейна: простужается. Перестали туда ходить. Потом — что из-за дороги в общественном транспорте: в гимназию надо было три остановки на маршрутке ехать. Стали его на машине возить.
А он все болеет и болеет. Сначала простудные были, потом бронхиты пошли. В седьмом классе — воспаление легких. Сидел дома почти два месяца, никто из одноклассников даже не позвонил. Ходил к нему мальчик со двора из старой школы, они вместе в компьютер играли. По учебе отстал, конечно. Мы наняли репетитора, тот говорит: я могу помочь только тому, кто сам хочет, а ваш моих заданий не делает и вообще думать не желает. В гимназии сказали: «Вы уверены, что вам нужна наша программа? Болезнь болезнью, но мы не видим не только никакого рвения, но даже и простой лояльности. Ваш сын договаривается с педагогом о дополнительном занятии и сам же на него не приходит». Мы с ним, естественно, как следует поговорили. Через два дня он ночью стал задыхаться. Приехала скорая, врач сказал: ну что ж вы хотели — пять бронхитов почти подряд, пожалуйте в астму. Он еще месяц дома просидел, потом вернулся в гимназию и говорит: мам, я там уже совсем ничего не понимаю, и мне все учителя в открытую говорят, что лучше перейти в другую школу.
Ушли мы из гимназии, в старую школу он не захотел, нашли еще одну, обычную, рядом. Там сначала все вроде было хорошо, и ребята его хорошо приняли, и программа полегче, он даже несколько пятерок принес. А потом: мама, что-то мне дышать трудно. Можно я сегодня в школу не пойду? Мы с отцом на работу, а он — к компьютеру, какая-то у него там сетевая игра, в которую, как он говорит, 14 миллионов человек играют. 14 миллионов разом. Это ж даже подумать страшно.
Через некоторое время мы сообразили, что что-то не то происходит, стали его заставлять в школу ходить — тогда он и вправду стал болеть: кашель, температура, дышит со свистом, один раз даже в больницу его увезли, гормоны кололи, чтобы приступ снять. Или уходит как бы в школу и идет все к тому же старому дружку — у него дома днем никого нет, они вместе школу прогуливают и все в ту же игру играют. Нам говорят: нужен спорт, лечебная физкультура — да какое там! Он с дивана только в туалет и встает. А поесть ему бабушка на диван приносит — как же, мальчик болеет! И вот уже девятый класс начался, и мы не понимаем, что нам дальше-то делать?
И так:
— Она у нас всегда была такая чувствительная. В детстве чуть голос на нее повысишь — сразу плачет. И родилась с желтухой, а потом еще стрептококк. Очень стеснялась всех взрослых, пряталась за меня, с рук не слезала. С детьми играла, но только чтоб тихие были. Подвижных, громких детей боялась и не любила никогда.
По уму у нее всегда было все нормально, стеснительность вот только… В детском саду дети, сами знаете, шумные, наглые, все вперед лезут: я, я, я! Наша так не могла, она воспитательнице всегда на ушко отвечала. И та говорила: она у вас все знает, просто при других стесняется. У нее уже тогда со здоровьем были проблемы, но какие-то неопределенные: то скажет, животик болит, то ушко болит, то вот тут колет. Мы обследовались, но не до конца, потому что оно проходило, и все. Теперь-то я понимаю, что все это вот астения, сниженный иммунитет, мне в диагностическом центре объяснили. И еще она не могла, когда на нее ругаются. Если я ей что-то строго скажу, самое простое, например: «Что ты здесь все разбросала?! Убери!» или «Мы опаздываем! Положи куклу и одевайся!» — она тут же начинала плакать или, того хуже, говорила: да, я плохая, убейте меня! Представляете, как я пугалась? В садике было то же самое. Одна воспитательница ее не любила, называла плаксой и манипуляторшей (я даже к директору ходила на это жаловаться), а вторая, добрая, нам сказала: ищите учительницу, которая не орет на детей. Мы нашли такую. И первые четыре года у нас в школе никаких проблем не было. У доски она отвечать отказывалась, но учительница входила в положение и либо ее с места спрашивала, либо после уроков. И письменные работы она вполне неплохо делала, особенно дома, где никто не торопит. Но болела все равно: если она плохо себя чувствует, я ей разрешала в школу не идти, но уроки мы делали, она никогда не отказывалась, если здоровье позволяло.
В пятом классе их классная руководительница сказала: если пропускаете, должны быть медицинские справки. И к доске стали вызывать. И успеваемость. И с подружками как-то уже не складывалось — говорит, они матерные слова употребляют, а у нас не такая семья.
Тут у нее стала голова по утрам болеть. Причем не думайте, что это она притворялась. Она прямо бледнела вся, руки холодные и мокрые. Мы стали как следует обследоваться и много чего нашли. Мне сразу стало все понятно. Иммунитет это. И вегетососудистая дистония.
И вот с тех пор мы неделю ходим в школу, две недели — дома. Я уж хотела на домашнее обучение ее перевести, но сказали, что с нашими диагнозами это не показано. Бюрократия везде, вы ж понимаете.
Она в частную школу хочет, видела где-то в сети рекламу, но это мне по деньгам не потянуть, я ее одна воспитываю, мама только приходит, мне помогает — покормить ее, как она из школы придет, или прибраться, или там лекарства ей дать. Но меня вот что тревожит: дальше-то что будет?
Или так:
— У нас с мужем у обоих взрывной темперамент. Можем вспылить, сцепляемся из-за любого пустяка, а уж из-за чего-то серьезного — бородинское сражение в полный рост. Потом миримся, но осадок… сами понимаете. Целые уже осадочные отложения накопились. Вообще такие люди, как мы, редко вместе уживаются, обычно все для семейной жизни ищут что-то взаимодополнительное. Но мы уже 12 лет женаты. Может, и не поженились бы вовсе, разругались окончательно еще на этапе подготовки к свадьбе, но я забеременела. Ребенка по возрасту уже оба хотели, и не просто чтоб был, а чтобы любить и воспитывать. Он хотел непременно мальчика, наследника и продолжателя, а я — девочку. Родился мальчик.
Все бы хорошо, но он все время болеет.
Практически с самого начала. Ни одной ночи спокойной. Я с ног валилась, будила мужа, говорила: сейчас упаду! — муж вставал, его у меня перехватывал и носил на руках часами. Нормально спать мы стали только годам к трем.
Потом всякие инфекции. Ни одной, наверное, не пропустили. Потом травматизм. Вроде нормальный мальчишка, спортивный комплекс у нас с годика висел, и спортом он, по настоянию мужа, то одним, то другим занимается, и за город мы ездим, и в бассейн, и на лыжах, но все равно: два раза он ломал ключицу, один раз руку, один раз кости стопы, плюс компрессионный перелом позвоночника — упал в секции скалолазания. Руководитель волосы на себе рвал (в прямом смысле — я первый раз такое видела): не мог он упасть, все там было в порядке! Однако — упал. И лежал пластом почти полгода, мы с мужем опять же по очереди с ним сидели. Вывихи и прочие ушибы и растяжения я уже не считаю. В последнее время жалуется на боли в суставах. Обследуемся, врачи как посмотрят анамнез, как выдвинут какое-нибудь очередное предположение, так я потом ночью заснуть не могу. А муж еще и в интернете читает, а после пачку сигарет зараз на балконе выкуривает. Потом мы вместе на кухне кофе пьем и друг друга успокаиваем: ерунда, это он просто растет…
Вот очередной врач-ревматолог велел к психологу сходить. Пришли. Вы можете нам что-нибудь сказать?
В болезнь дети (и взрослые, впрочем, тоже) бегут для решения какой-то проблемы. Удовлетворительного решения, конечно, не получается, потому что это не выход из ситуации.
Что здесь совсем плохо — постепенно способ «решения» становится привычным и воспроизводится даже при изменении изначальных обстоятельств. Плюс сам организм перестраивается: лекарственная нагрузка и отсутствие нагрузки физической, способ жизни, изменившийся за годы «приспособительных» болезней метаболизм. Что и произошло с героем из первого примера. Его в конце концов выгнали из совершенно не подходящей ему гимназии — уровень «выше среднего» был обеспечен не его собственными способностями, а усилиями родственницы. Но он уже подросток, в старую школу после поражения возвращаться неприятно. В новой все и всё незнакомое, и после гимназии она ничем его не привлекла и не заинтересовала (у него всегда была высокая социальность и выраженная игровая доминанта). И вот обстоятельства изменились, но все и дальше потекло по старому руслу: он сидит дома, болеет и играет в компьютерные игры.
Что здесь можно сделать? Найти интересную ему социальную группу, которая будет заниматься интересным ему делом в реальном мире. Возможно ли это при условии конкуренции с игрой, в которой 14 миллионов соратников-геймеров? Думаю, да, ведь мы все-таки живые люди. Главное в данном случае, чтобы в конкурирующей деятельности была интересная компания и игровой и соревновательный момент (не просто туристская секция — идем с рюкзаками из точки А в точку Б, а, допустим, клуб спортивного ориентирования или «охота на лис»).
Вторая девочка — честолюбивая и, может быть, даже амбициозная, но не особенно интеллектуальная, с детства и до окончания начальной школы решала проблему, «как отличиться» за счет своей «стеснительности». При полном попустительстве матери, воспитательницы детского сада, а потом и учительницы начальных классов. После окончания начальной школы способ больше не работал. Другого у нее не было. Никто даже не попытался понять, что происходит с ребенком, и научить ее новым способам поведения. И она сбежала в болезнь. Вполне может быть, что обучение в частной школе решило бы часть ее проблем, но, к сожалению, это невозможно по финансовым обстоятельствам. Что тут можно сделать? Матери — постараться понять, что именно происходит, проанализировать это вместе с девочкой, и уже с этим осознанием, поддерживая друг друга, маленькими шажками двигаться вперед, к нормальной школьной жизни. Плюс одновременно — искать ресурс, то, в чем девочка сможет позитивно удовлетворить свое желание быть успешной, особенной.
Третья ситуация — самая очевидная, но и самая тяжелая, и непонятная в плане дальнейших действий. Мальчик изначально является скрепляющим составом в фундаменте этой боевой семьи. Только у одра его болезни родители забывают о своих раздорах и темпераменте. Обеспечивать это с каждым годом все сложнее. Опасность очень велика — в конце концов у ребенка вполне может развиться какая-то хроническая, инвалидизирующая болезнь, которая как бы «решит проблему навсегда»: у нас тяжело больной ребенок, и ради него мы должны…
Что же делать? Мы с родителями рассматривали три варианта:
развестись. Бояться больше будет нечего, все уже случилось (опасная мысль: «А вдруг, если я заболею еще тяжелее, они снова сойдутся?»);
родить еще одного ребенка и тем самым «разгрузить» предыдущего (сомнительно с нравственной точки зрения);
родителям пойти на длительную семейную терапию (сомнительно с точки зрения результативности — тут нужна перестройка не столько отношений, сколько личностей, а это, если вообще возможно, займет годы).
Я предлагала четвертый вариант и была за то, чтобы включить ребенка. Он еще невелик, но, на мой взгляд, его это касается так непосредственно, что стоило бы обсудить с ним происходящее и сообщить ему, что родители искренне не хотят держать свою семью на его здоровье (точнее, нездоровье). Родители отказались. Это их право. Какой вариант они в конце концов выбрали, я, к сожалению, не знаю.
Все три случая очень показательны. Аналогичных каждому из них я видела в своей практике десятки, если не сотни. Причем профилактировать все это намного проще, чем потом справляться с последствиями. Повторюсь, родителям на заметку: предупрежден — значит вооружен.
Источник: Екатерина Мурашова, детский психолог, https://snob.ru/entry/160714/
Екатерина Мурашова, детский психолог, проводит опрос детей и подростков от 6 до 20 лет и находит ответ на вопрос, который волнует всех родителей.
Вопрос, вынесенный в заголовок, — с приема в моей поликлинике и с лекций для родителей, которые я время от времени читаю.
Задают его часто, контекст звучит, например, так:
— Мы всегда много с ним общались, поддерживали все его интересы. Вот он захотел пушки посмотреть, мы сразу в артиллерийский музей идем, или понравились ему динозавры, мы три энциклопедии про них купили. Каждый день гуляем, каждые выходные развивающее что-то. Про игрушки я уж не говорю — весь дом ими завален. И при всем этом он фактически каждый день бродит и ноет: мне ску-у-учно! Скажите мне: чего еще ему не хватает?
Или так:
— Когда я рос, у нас ничего не было, а родители с нами вообще практически не разговаривали. Нас у матери было двое, я младший и про фирменные джинсы мог только мечтать. Когда мне брат отдал свой старый обшарпанный велосипед, я всю ночь не мог уснуть от радости, лежал и мечтал, как я завтра на нем поеду — уже не у брата на багажнике, а как хозяин. У нынешних одежда из шкафов вываливается, велосипед такой, что на нем в космос лететь можно, про всякие компьютеры я уж молчу, но вот мои все время недовольны. А недавно младшая нам с матерью за ужином заявляет: все равно я в классе хуже всех «упакована». Вот скажите мне: какого еще беса ей не хватает?!
Из своего исследовательского прошлого я полагаю, что если есть четко сформулированный вопрос, на него почти всегда можно получить ответ.
Если вопрос встает часто, то ответ, по всей видимости, очень актуален для родительской общественности.
Поэтому я провела небольшое исследование. Его результаты представляю уважаемым читателям ниже.
Детей и подростков я разделила на довольно узкие группы, резонно, на мой взгляд, полагая, что в разных возрастах «нехватки» могут и должны быть разными. Группы были такие: 6–8 лет, 9–11 лет, 12–14 лет, 15–17 лет и 18–20 лет.
Детям младше шести и молодым людям старше двадцати, разумеется, тоже чего-то не хватает, но они в данном исследовании находились за пределами моих интересов.
В бланках, которые от меня получали «подопытные», был всего один вопрос, тот самый («Чего тебе не хватает на сегодняшний день?»), несколько уже готовых вариантов (можно было отметить галочками сколько угодно из них) и пустые строчки, чтобы вписать туда свои индивидуальные нехватки, не вошедшие в мой стандартный список.
Стандартный список несколько различался по возрастам (понятно, что в бланке для 18–20 лет уже не было предположения, что им не хватает игрушек), но были и общие для всех пункты. Ниже я привожу полный список того, что я туда вообще включала.
Итак, на сегодняшний день мне не хватает:
внимания (впиши от кого)
игрушек (если можешь, впиши каких)
гаджетов
любви (впиши от кого)
карманных денег
общения (впиши с кем)
времени
прогулок с друзьями
разговоров и совместного досуга с родителями (игр с родителями — это для маленьких)
кружков, секций
друзей
посещения музеев, выставок, иных культурных пространств
прогулок в лесу, на природе
кино, театров
возможности любить
чтобы оставили в покое
домашних животных
экстрима, остроты жизни
времени, возможности играть в компьютерные игры
одежды, аксессуаров
общения, серфинга в интернете
путешествий
жизненного пространства, своей комнаты
интересов
еды, напитков
смысла жизни
возможности учиться тому, чему хочется
свободы
движухи, тусовок
увлеченности чем-нибудь
Всего я опросила 98 человек.
Среднее количество отмеченных «галочек» на один бланк — 5–6. Есть два пункта, которых равномерно «не хватает» приблизительно половине всех возрастных групп, — это «путешествия» и «карманные деньги». Среди опрошенных была одна тринадцатилетняя девочка, которая аккуратным почерком вписала внизу на свободных строчках «мне всего хватает». Я ей не очень поверила: кажется, она решила, что я все-таки покажу анкету ее родителям (хотя я это сразу и категорически отрицала, говорила, что это исследование и индивидуальных результатов никто не увидит).
Теперь сами результаты.
Чего не хватает самым маленьким, 6–8 лет?
Я не внесла в свой список «мультики». А выяснилось, что их не хватает более чем половине опрошенных. Также почти всем не хватает «игр с родителями», «домашних животных» и «прогулок на природе». Из удивительного: больше половины отметили «возможность учиться тому, чему хочется». Я попыталась уточнить, решив, что малыши как-то не так поняли вопрос. Ничего подобного. «Я бы хотел учиться ездить на мотоцикле», «я бы хотел изучать физику», «я бы хотела на ферме учиться ухаживать за большими животными» — все они поняли и ответили правильно. Внимания и любви этой возрастной группе хватает (только одна отметка, и то — нужно внимание не родителей, а старшей сестры). С друзьями тоже как будто бы все в порядке. Их не хватает только двоим. Трое хотят свою комнату. Внимание, родители: не нашлось ни одного ребенка, которому не хватало бы игрушек, одежды, театров или музеев! Из вписанного внизу: «Я бы очень хотела своего друга-дельфина (он не домашнее животное)».
9–11 лет
Резкий рывок социальных дефицитов: почти всем не хватает внимания, дружбы, общения или всего этого разом. Много запросов на внимание родителей, бабушек, дедушек, старших братьев и сестер, даже, как ни странно, учителей. При этом — ни одного запроса на «любовь» (не очень понимают, что это такое?). Из материального — уже очень хочется гаджетов и свою комнату. По-прежнему в чести прогулки на природе и домашние животные. По-прежнему не наблюдается ни малейшего дефицита походов в музеи и театры. Время и возможность играть в компьютерные игры — очень умеренно, чуть меньше половины.
Из вписанного внизу: «мне бы хотелось, чтобы меня замечали», «не хватает ласки» и самое загадочное — «не хватает жизни на других планетах». Сам он там хочет жить или просто хочется, чтобы мы были не одни во вселенной, я так и не поняла, мальчишка не из разговорчивых.
12–14 лет
Пик дефицита компьютеров, гаджетов и прочей виртуальности. Видимо, уже есть острая потребность, а родители все еще пытаются ограничивать. Тот или иной связанный с этим пункт отмечен почти у всех.
Очень четко сформулировано про «разговоры и общение с родителями»: да, хочу, не хватает, только не про учебу и здоровье. Этого — не надо.
Появилась одежда. Не хватает той, которая либо «как у всех», либо просто «модная». В равной степени — у мальчиков и у девочек, что для меня удивительно (я росла в другом мире).
Как-то рассосался дефицит «прогулок на природе», зато появилась выраженная недостаточность «тусовок», что совершенно понятно: это возраст начала биологической «реакции группирования».
Не надейтесь: дефицит музеев и театров при этом не прорезался.
Уже не хватает свободного времени. Из вписанного внизу: «просто полежать и подумать».
Только двоим не хватает «своей комнаты» (у остальных она есть?).
Одному двенадцатилетнему «буревестнику» не хватает только свободы и смысла жизни (других дефицитов у него нет).
Одного надо «оставить в покое».
«Домашние животные» — в устойчивом тренде.
Еще из вписанного: «поездок на море», «мало футбола». Трагическое: «очень не хватает папы, он умер». Опять несколько загадочное: «игр со сказочными друзьями, которые были у меня в детстве».
15–17 лет
Подростковый гормональный «жор» или подростковые же диеты? Почти половине вдруг не хватает «еды или напитков». Огромный и понятный дефицит «любви». Опять появляются «прогулки на природе» (романтика?), но практически исчезают «домашние животные».
Гораздо меньше хочется «разговоров с родителями». Зато очень хочется и не хватает общения с друзьями, «настоящей и верной дружбы». Потребность в «тусовках» — умеренная, вероятно, к этому возрасту они уже потеряли свою новизну и романтичность.
Всем не хватает «карманных денег».
Появились экзистенциальные запросы: двоим не хватает смысла жизни, троим «увлеченности чем-нибудь». Двоих следует «оставить в покое».
Троим не хватает экстрима, остроты жизни.
Внизу в этой группе не вписано ничего! Но я всегда знала, что подростки все-таки довольно стандартизированы.
18–20 лет
Время выходить в жизнь — и, неожиданно, прямо-таки коллективный вопль: «Оставьте нас в покое!» Боятся выходить, должно быть.
Отчетливые эскапистские тенденции. Опять тусовки, опять прогулки на природе, вдруг — театры и музеи (вы рады? Я — не очень).
Суммарно дефицитов больше, чем во всех остальных группах.
Нет смысла, нет увлеченности, нет настоящих друзей.
Правда, дефицит любви поменьше, чем в предыдущей группе. Нашли или разочаровались?
Никаких компьютерных дефицитов.
Опять (как у самых маленьких) несколько человек: «возможность учиться тому, чему хочется» — наверное, родители запихали в угодный им, а не чаду институт.
Про карманные деньги никто не упоминает, видимо, стесняются.
Наконец-то — один человек на всю выборку: полюбить самой!
Из вписанного внизу: «поговорить с кем-нибудь умным», «разобраться в себе», «побывать на Луне», «попробовать наркотики», «жить в лесу», «выиграть миллион долларов», «не хватает решимости отстаивать себя и свои интересы», «общительности», «здоровья».
Вот где-то так. Кое-что проясняется, правда?
Всегда можно спросить. И получить ответ.
Источник: https://snob.ru/entry/166892/ Екатерина Мурашова, детский психолог
